«Друг Аркадий, не говори красиво». Или... говори?

«С каким восторгом я встречаю Твои чудесные глаза. Но что-то в них я замечаю — они не смотрят на меня. Я опущусь на дно морское, я поднимусь под облака. Я все отдам тебе земное — лишь только ты люби меня»

М. Ю. Лермонтов наверняка оценил бы по достоинству такое чудесно-вольное обращение с его «Демоном».

А это и не «Демон» вовсе — а городской романс «Очаровательные глазки». С небольшим таким «демоническим» уклоном. Образец «высокого штиля» городской мещанской речи.

Городская мещанская речь конца 19 — начала 20 века — явление уникальное. Везде слышны ее отголоски — и в цыганском романсе, и в и столь любимом нами до сих пор городском «жестоком» романсе и шансоне. Она вобрала в себя и элементы высокой поэзии, и наукообразие, и профессиональный арго, и блатную лексику.

Широко и повсеместно распространилось это явление в середине 19 века, после отмены крепостного права, когда мещанское городское сословие, уже «красиво говорящее», пополнилось выходцами из деревень, желающими приобщиться к «цивильной жизни» и «высокому слогу» и тоже выражаться красиво, поднабравшись умных оборотов «от бар и от городских», со своей обыденной речью при этом не расставаясь.

Практически все русские писатели отдали дань этой колоритной городской речи — и Куприн, и Бунин, и Чехов, и Телешов и, немного позже, Зощенко. Вспомним чеховского «Умного дворника»: «Не видать в вас никакой цивилизации. Потому что нет у вашего брата настоящей точки». Трогателен обер-кондуктор Стычкин, желающий сочетаться «узами Игуменея», и конторщик Епиходов, «совершенно приведенный в состояние духа». И все это — не с потолка, а из гущи тогдашней жизни.

А вот действительные курьезы вывесок: «Трактир Приют весны с крепкими напитками», кавказский трактир «Не уезжай голубчик мой», «Оккультист. Очки, пенсне, лорнеты, Ш. Б. Гуревич» «Моды и десу Адель Карловна», «Парикмахер мусью Жорис-Панкратов», «Мед и лимонад-газес месье Филиппа Байкова», «Профессор шансонетного искусства Андрей Захарович Серполетти». Прямо сразу хочется шансонетного искусства и канкана в профессорском исполнении.

Из высказываний, приведенных Е. П. Ивановым, специально для милых дам, увлекающихся кулинарией: «Телятина — невинность в обеде меню», «Упоение и магика с осетриной в галантире».

Высокий парикмахерский «штиль»: «Натура природы живого существа ваша прическа. Сплошное колебание всех семи чувств натуры». Парикмахер тех времен — вообще существо чувствительное, галантерейное и красоту ощущает как никто. «Ах, какое усовершенство природы и искусства их в натуре декольте».

«Я слышал чудное преданье, Что есть волшебница одна, Дано Мерседа ей названье, А жизнь ее для нас темна», — «парикмахерский» романс.

Писари: «Бокс, изволите ли знать, оскорбление действием с повреждением анатомической части организма»; «Он, государи мои, рассуждением в жизни помер от веревки».

Этот «красивый штиль изъяснения» наиболее полно проявил себя в городском романсе — о жестокой или неразделенной любви, со «страстями в клочки», частенько с предательствами и «смертоубивствами».

У городского романса, перешедшего в «уголовный романс» и далее — в городской шансон и авторскую песню, была своя символика.

Например, имена. Маруся, Маруська, Манечка, Аничка — объект любви неразделенной или жертва любви трагической. Манька — предательница, изменница. Нинон, Нинета — легкомысленная воздушная кокетка. Ванька — герой-любовник, изменник и разлучник (со времен еще «Ваньки-ключника»), Саша или Сережа — друзья героя или благородные любовники. Поль или Жан — фигура трагическая, загадочная и инфернальная. Частенько не понимает сам себя.

«Он некрасив, но очень симпатичен. В его устах сквозит любви привет. В речах всегда был Поль нигилистичен, Дарил Марьете из цветов букет. Он объяснить страданий был не в силах, И в день один он порешил с собой. В висок наставил дуло револьвера И кончилася жизнь, разбитая карьера»

Как правило, обозначено место действия, часто экзотическое. «В далекой солнечной и знойной Аргентине», «Есть в Италии маленький дом», «Про Барцелону вы знавали? Там андалузка есть одна» (Эта традиция сохранится и позже: «Три красавицы чудес шли по улицам Мадрида…», «В Кейптаунском порту, с какао на борту „Жанетта“ поправляла такелаж»).

Итак, «Маруся отравилась, в больницу повезли»… Или того драматичнее, правда, и существенно попозже: «Маруська сразу смекнула, что дело пойдет хужей. И в грудь себе воткнула шашнадцать столовых ножей. Маруську в крематорий на тракторе везли, а Ванька — ейный хахаль — шел с флагом впереди».

Как правило, в ситуациях безвременной и трагической кончины главной героини герой-любовник впадает в раскаяние и самобичевание: «Всю жизню тебе я испортил, за все отвечу я сам. Отсыпьте, пожалуйста в портфель, мне пеплу четыреста грамм». В случае же любви неразделенной начинает угрожать самоубийством.

«Ангел Аничка прелестный, Вам стишочек я пишу, С сувенирчиком чудесным Вам его преподношу. Ах, возьмите эту розу И идите в чудный сад. Я из сердца вырвал занозу И весьма свободе рад. »

«Извините, если стансы Ваш нарушили покой. Извините, если волны Скроют труп мой под рекой»

«Вчера на почте был, письмо ваше читал И со слезой горячей святым словам внимал. Голубочек Вы, Нинета, Клетка — к вам моя любовь. Моя песня вся пропета, Не начну ее я вновь. »

В общем, «и от стрелы того Амура во мне горит любви фигура».

Городской романс и мещанская речь тех времен очень вдохновили нынешних постмодернистов — и это радует. Хочется, очень хочется чтобы все это, милое, смешное, уникальное и трогательное, не ушло, не кануло, не забылось… Такой мощный культурный пласт — живой и до сих пор трогающий душу, заставляющий улыбаться… Почему бы иногда и не «говорить красиво?»

«Все-таки я не субъект какой-нибудь, и у меня в душе свой жанр есть…» А у вас?